Любимое место на свете

В 1960-х годах каждое лето я приезжал в Свечи на каникулы.

После долгого пути, пересадки в Ожерелье, ожидания автобуса на станции, еле волоча ноги с тяжёлым багажом вдоль Маковского леса посреди солнца, тепла, дорожной грязи и щебетания жаворонка, я всегда видел впереди на горизонте старый Барский дуб, возвышавшийся над окрестностями, цепочку высоких тополей справа и маленькое село, покрытое зеленью, – свою родину. Вся усталость сразу оставалась позади.

Я уже представлял, как подхожу к дому, вот куст сирени, и лавочка, и куры бегают, дед с бабушкой со слезами обнимают, начинают бегать и суетиться. Потом дед ведёт меня в сад, показывает своих пчёл, рассказывает, что в этом году посадили на огороде.

И каждый раз всё происходило именно так. Странно: когда приезжал, всегда стояла солнечная погода и было тепло. Лужайки все в разных цветах, а больше всего меня радовали баранчики – жёлтенькие цветы на жирных ножках, которые можно было жевать. Очень приятный, характерный вкус.

Отдохнув с дороги, я выкатывал из сарая велосипед, протирал пыль, садился, съезжал от дома под бугорок вниз направо и ехал вдоль деревни. Объезжал слева вечно не просыхающую лужу напротив дома Мавруши, где плавали и ковырялись в грязи её гуси, переезжал в конце села полукруглую яму, поворачивал налево и ехал прямо вдоль дома Уварыча. Здесь приходилось слезать с велосипеда и идти пешком, – слишком крутой был спуск. Затем ехал ещё метров двадцать. В лощине протекал не пересыхающий ручей, приходилось снова слезать и переходить пешком. Дальше вверх и направо. Вот и пруд. Кладу велосипед, сажусь и смотрю на воду. Кругом тишина и свобода – иди, куда хочешь…

Домик у нас был небольшой, поэтому дед для меня в саду построил шалаш. Вбил высокие колья, переплёл их, как плетень, ивовыми ветками, промазал глиной и побелил. На крыше сучья и солома. А в дверь – кусок тканевого полотна, чтобы мухи не залетали. Комаров совсем было мало. Внутри, соответственно, самодельная кровать. И ничего. Мне нравилось. Я спал там в любую погоду до поздней осени.

А больше всего мне нравилось спать во время грозы. Грозы было не сравнить с теми, которые слышал в городе в бетонном доме. Уж если шарахнет, так шарахнет: сначала всё вокруг станет как днём светло, а потом – сильнейший удар и как будто земля раскалывается. Но я знал, что высокие тополя примут на себя молнию и в шалаш уж точно не попадёт. После удара я считал. Если было три секунды – значит, ударило где-то в километре от Свечей.

Стреляло долго, вокруг, а затем уходило в сторону.

Вставать заставляли соседские петухи. Начинал один, а потом его поддерживали остальные. Утром было тепло, светило солнышко, жужжали пчёлы, после дождя поднимались испарения. Вокруг ранние сливы, крыжовник, смородина, вишни, – всё в рот. Благо желудок молодой, терпел любую кислятину.

Приходилось помогать по дому: носил питьевую воду из Дальнего колодца, пропалывал вместе с сестрой картошку, носил сушняк из леса для печки, из каждой поездки на велосипеде привозил кроликам клевер. Косил с дедом траву на выделенных участках, а иногда пас вместе с ним стадо (если не нанимали пастуха, то те, у кого был скот, пасли стадо по очереди).

В жаркие сухие дни следил, чтобы не улетел рой пчёл. Лежал в саду в шалаше или в гамаке и слушал. Поскольку на улице плюс 30 градусов, а не знаешь, когда они надумают роиться, ходил с голыми руками и ногами, в сандалетах. Только специальная головная сетка висела на яблоне наготове. А когда слышал сплошной гул над каким-то из ульев, то тут уж не до специального халата: хватаешь сетку, на голову и к улью. Видишь, как сплошным потоком из летка высыпают сотни пчёл, а вокруг тебя их, наверное, тысяча: садятся на плечи, бегают по рукам. Правда, они в это время не нападают, если не размахивать руками. Вот стоишь и смотришь, когда из этого потока выбежит их молодая вторая матка, которая уведёт часть пчёл за собой. Задача – увидеть крупную пчелу с длинным брюшком и накрыть её стаканчиком. Упустишь – две трети пчёл из улья улетят и не будет мёда. Тогда применяешь второй метод: ведро воды и веник. Брызгаешь веером всё вокруг. Пчелы думают, что пошёл дождь, и начинают садиться на дерево в одну кучу (рой).

Как-то дед нашёл в траве гнездо дикой утки. Взял одно яйцо, завернул в носовой платок и принёс домой. Подложили это яйцо курице, насиживавшей яйца. Вместе с цыплятами вылупился утёнок, который оказался пошустрее цыплят. Подрос, оперился. Дед взял его, отнёс на пруд и пустил на воду. Вернулся, смотрит – а он вместе с курами уже опять около дома бегает. Потом сам улетал, а вечером, когда бабушка кормила кур, прилетал обратно.

Ближе к вечеру я садился с дедом на лавочке под большим кустом сирени и дышал её ароматом. Дед курил «Беломорканал» и махал рукой, когда дым шёл в мою сторону. Перед домом ходили куры, рыли и искали чего-то на земле. Справа доносился детский плач и женские выкрики. Это Головины воспитывали своих непоседливых детей. Изредка кто-то проезжал по селу на телеге. Гуси с гоготанием выскакивали из своей любимой лужи, уступая дорогу повозке. Повозка была уже на выезде из деревни, а они всё гортанно гоготали и по-своему ругали людей. Пчёлы без устали летали вокруг дома к своим ульям. Вдали, за селом, высоко над землёй медленно парил коршун, высматривая на полях мышей. Щеглы стайкой садилась на репьи и вышелушивали зёрна.

«Ну что, пойду, попью кваску, а то в горле пересохло, – говорил мне дед. – Потом пойдём, поможешь привести козлят. Вон солнце совсем уже низко».

В один из дней я поехал от Свечей на запад. Обычно дальше полутора километров в этом направлении не ездил. В этот раз решил проехать дальше, и неожиданно дорогу преградила речушка. Небольшая, но глубокая и чистая. В некоторых местах плёсы в ширину увеличивались до 5 метров. Самое интересное, что в ней плавали крупные жёлтые кувшинки. Солнце клонилось к закату, и я вернулся домой. А когда уехал в Москву, то, вспоминая её, думал, что столько лет жил и не знал, что неподалёку протекает такая замечательная речушка…